Последнее застыло слово,
Запечатлён суровый миг.
И тянет к памятнику снова,
Поскольку Зои нет в живых.

Внесли два дюжих санитара
Носилки в познаньский вокзал.
Внесли, поставили на нары,
И я невольно рядом встал.

Нет ни соли, ни хлеба,
Только синь-лебеда,
Да холодное небо,
Да в колодце вода…

Я всей жизнью своей виноват
И останусь всю жизнь виноватым
В том, что стал Неизвестный Солдат
Навсегда Неизвестным Солдатом.

Я жив.
Но смутное чувство вины
сидит во мне, как свинец:
мой отец вернулся с войны,
а братья его – нет.

В огороде мы пололи,
ты умело, я – впервой.
Прямо – поле, сбоку – поле,
а над полем – вязкий зной.

Разгуделась придорожная струна,
Поразохался корявый березняк.
Ой, душа моя, родная сторона, –
Обезлюдевший тоскующий большак.

Во мгле кромешной фронтовых дорог
Едва погреться вздумаешь махрою,
Как голос командира, сух и строг,
Доносится: «Гаси огонь! Накроют!»

В том довоенном, давнем, до,
уже как будто допотопном,
всё было музыкою: топнем –
и раздаётся сразу: до-о-о...

Нас завели в болото,
Крикнули нам, смеясь:
– Ну, начинай работу,
Вычерпывай кружкой грязь.

В снегу лежал и плакал как ребенок
Полузамерзший серенький котенок.
Он уцелел единственным из тех,
Кто жил в поселке. Падал крупный снег.

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди.

Ветер пылью шумит по кустам,
леденеют сожжённые сёла…
И разносится: «Все по местам!» –
капитанское хриплое соло.

Мне это слово полюбилось
Еще с военной той поры,
Когда вокруг земля дымилась
И будто плакала навзрыд.

Отправляя письмо, я ответа не жду,
Не придёт он, уверен я в этом.
В том далёком теперь сорок первом году
Я расстался, не встретившись, с дедом.