Взгляд незряч и тяжёл, как свинец,
В кровяной паутине похмелья.
– Чтоб ты умер! – прокаркал отец
И повис над моей колыбелью.

В дубовых колодках
В Россию, в Москву,
Как будто на лодках
По лужам плыву.

Нас было много – юных, чьи отцы
Остались под Москвой и под Берлином.
Впрягались в лямку мы, мальцы,
Зимой морозной, летом комариным.

К кому – теперь уже не помню –
Та похоронная пришла.
Но боль ударила как молния
По людям нашего села.

Так в древние бывало времена –
Заплачет беззащитная жена:
«Мужчина! Муж! Лишь в доблести твоей –
Спасенье жизни – нашей и детей!»

22 июня стройными рядами
доблестная германская армия,
неся на подошвах своих сапог
целостность своей территории...

Отвели в музее танку
Зал под вечную стоянку.
Гид, что не был на войне,
Тычет в раны на броне

Шагает, чуждой силой движим,
Как в дни тревоги фронтовой,
Майор в мундире тёмно-рыжем
Туда-сюда, как часовой.

У памятника солдату
Проходят колонны бойцов,
И каждый, как старшего брата,
Его узнаёт в лицо.

Над нами колючие ветры плясали.
Нас долго озябшие руки писали,
Урывками, вместо недолгого сна,
Когда суховато дробилось кресало

Брезентовый полог палатки
Казался надёжней брони.
«Уверен, всё будет в порядке,
Хирурги роднее родни!

Я – Советской страны гражданин рядовой,
И, как счастье, мне дорого званье мое.
Если грянет война над моей головой,
Я пройду, как и прежде, сквозь пламень боев!

О, этот бой с утра! Какой по счету –
Седьмой, двадцатый ли, сороковой?
Огонь настильный* жал к земле пехоту,
И ты дышал горелою травой.

Пусть буду я убит в проклятый день войны,
Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре,
Пусть… Лишь бы никогда не заглянуло горе
В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны…

Только вспомню – перед глазами:
Жар с утра, не укрыться в теньке,
Мы вышагиваем с граблями
К не остывшей за ночь реке.