...И когда облака продолжали сниженье,
А вблизи и подруги не видно почти,
Голос чей-то с высот ей подсказывал: «Женя,
Для поднятия духа девчатам прочти...»

Нам, правого фланга солдатам,
В краю, где апрель – что январь,
По-своему выпало даты
В единый вписать календарь.

Я помню, как мама однажды промолвила мне,
Задумчиво, нежно печальными глядя глазами:
– Конец приближается этой проклятой войне,
И будет Надежда, сынок, обязательно с нами…

Ты ждешь меня, ты ждешь весною.
А я, давно уже не твой,
за сердце схваченный войною,
иду дорогой фронтовой.

Я не знаю, какого цвета
У тебя, дорогой, глаза.
Мне, наверно, тебя не встретить,
Ничего тебе не сказать.

Нам от памяти детской никуда не уйти,
Хоть мы взрослые «тёти» и «дяди»…
Таня Хейфец, лишь стоит секунде пройти –
Ты в блокадном опять Ленинграде.

Перед атакой ночь тревожна,
И сон не в сон – лишь маета,
И вспомнишь, что творил безбожно
И в чем душа твоя чиста.

Припомню – и горлу становится душно,
Припомню – и сердце в груди замирает;
Гудящим пожаром, тревогой воздушной –
Так в памяти детство моё вырастает.

Как холодно на перекрёстках!
В подъезде дуют сквозняки,
в пролёты сыплется извёстка,
в пролёты жизни и реки...

Во тьме казалось: город пуст;
Из громких рупоров – ни слова,
Но неустанно бился пульс,
Знакомый, мерный, вечно новый.

Где мои ровесники? Их нет.
Редко-редко одногодка встретишь.
Поколенье не родившихся на свет,
Чёрная дыра на белом свете.

Деревья просто полегли
И грубо,
И пни болели у земли,
Как зубы.

С одним я даже не простился.
Другой – как бы во мгле.
Над миром бурей прокатился
Обвал ушедших лет.

Вспоминая дьявола и Бога,
Кое-как молитву бормоча,
Женщины ругали домового
И его пугались по ночам.

Октябрь сорок первого года.
Патруль по Арбату идёт.
И нет на вокзалы прохода.
И немец стоит у ворот.