Смерть обрывает земные дороги,
Мертвый навеки уходит во тьму,
Холм да венок или памятник строгий –
Всё, что осталось отныне ему.

В белорусской хате
три вдовы седые,
три вдовы седые
песню затевают.

Ночной туман окутывает рощи.
На блиндажи ложится лунный свет.
А там, вдали, опять зловещий росчерк
взлетающих и гаснущих ракет.

Я ночью Зов бросал в пустыню –
Никто не откликался мне,
Лишь отголосками пустыми
Дразнило эхо в тишине.

Не всех война в могилы уложила,
Ведь кое-кто, как я, в бинтах пришел домой.
Пока во мне кипит хоть капля силы –
Я памяти бессменный часовой.

До тебя здесь никто еще не был.
Это ты увидал с корабля –
Там, где море сливается с небом,
Полосой показалась земля.

Всё уснуло с ним
в его Уленгоях*,
в Шилках,
в Нерчинсках,
в Красных Борках…

Как юны были мы, как безмятежны!..
Наш братский круг – одна душа и плоть,
Всех нас мог накормить один ломоть,
И полдень – белорусский – всех нас нежил.

Среди тостов всех велеречивых,
Что поднять той ночью нам дано,
Я хотел бы выпить молчаливо
Новогоднее свое вино

Над старым письмом замираю…
Ты пишешь: «Воюем… Зима».
Отец мой! Да что я узнаю
Из строчек скупого письма?

Мы помним день с такою датой,
Не пасмурный, не на ветру,
Когда народ вдруг стал солдатом,
Проснувшись рано поутру.

Родилась гимнастёрка в поле,
Хлорофилла вбирала вволю.
И шумели, словно листва,
Подраставшие рукава.

«Как на отца похожа!» –
Реже слышу теперь,
Реже меня тревожит
Спазмами боль потерь.

Мы город разбомбленный оставляли,
Где с материнским молоком впитали:
Нам правота завещана от века,
И в ней – несокрушимость человека.

Руками, огрубевшими от стали,
Писать стихи, сжимая карандаш.
Солдаты спят – они за день устали,
Храпит прокуренный насквозь блиндаж.